Нинка была у Нади из лучших. Мало того, что красивая, так еще и соображает. Красивые же все без башки. А Нинка… Надя таким верила. Такие, как солдаты: стоят молча и помирают молча. И не сдадут. Как солдаты, на войне.
Посреди этой осени один только попался ей надежный. Глазастый. И надежный. Откуда она это взяла, сама не знает. Серёжей звать. Серёжей. Странно, что этим дохлым, стёртым, дрянным, пустым утром ей попался Серёжа. У неё, у Нади, с Серёжами всегда хорошо. Но он не все. Он особенный.
Надя вышла из машины, взяла сумочку и велела ему поглядывать. Время такое. Гулкое. Сказала и пошла к подъезду. Гостиничка длинная, целый квартал занимает. Надя шла и думала про Балтийку и Солдатовку. Стали там бабло притыривать. Не может быть, чтоб полно клиентов и такие выходы. Пришлет она к ним Юрка, пускай разбирается. Сам говорил, набирай новых. Вот и набрали.
Длинный закрутил башкой, высматривая, куда свалить. Но Сережа успел раньше, он толкнул тёрханного на длинного. Тот покачнулся. Надя, нащупав наконец свинчатку в кармане, выдрала её наружу и перетянула длинного по затылку. Тот лязгнул зубами, хотел было назад, но не успел. И-мх-х… Он кашлянул и наклонился. Как будто хотел что-то разглядеть на мостовой, на ноябрьской ледяной панели. Под черными тенями.
Надя достала из сумочки платок и хотела протереть ему рожу-то. Сережа повернулся к ней, по лицу его скользнул фонарный свет. И в этом жалобном, желтом свете выскочила к Наде глупая, давно позабытая радость: ты есть, а это главное. Ты у меня есть. Да?
И сжала его руку. Как будто шли они по наледи и она, Надя, боялась поскользнуться. Поэтому и ухватилась. Даже и говорить не хотелось, ясно всё.
Долго объясняться с ним не стала, сроду этого не умела. Всё ему, как есть, расписала: так, мол, и так, у меня одна бригада на Морской, другая на Старопетровской, третья — на Саблина. Про порошок даже не заикнулась, сам допер. И решение, что не могут они вместе, вышло у него легкое. Губы дрожат, все за нее, за Надю, хватается, а куда деваться. Она уже и видела, поправились у него мозги, полетит сейчас к жене, каяться.
И как уж Сережа дальше на нее смотрел, Надя не могла разобрать. Плечи ее затряслись, она хватанула воздух и всхлипнула. Сережа к ней придвинулся и за руку взял, и что-то там говорил. Надя плохо его слышала. Ну, понятно, что в таких случаях говорят. Ну, жалко. Ну, правда, жалко. А она, Надя, просто подумала, что Сашка теперь наконец-то в своей Жирафии. Со своей задумчивой ласковой Жирафой. И вот поэтому ей, Наде, хотелось зарыдать. Но рыдания эти забили горло и никак не могли наружу вылезти…
Вера сидела рядышком, завитая, нервная. Не подходи, обожжёт. «Шмагин, — шепнула она, — ну, что, боиссся?» А чего мне бояться. Не в атаку ведь, жениться. У Веры проступали розовые пятна на шее. Появлялись, проползали, таяли. И пропадали. Казалось бы, что ей с военным человеком волноваться. Кто меня знает, может, в последний момент стукнуло Вере в голову завитую, что же она делает, куда едет. Может взять, да и разбежаться, пока не спросили, согласны ли мы и всё такое прочее.
— Не надо ничего, просто пришлите еще кого-нибудь.
— А если этот Тарасов завтра чего другое выкинет?
— Ну, тогда выведите его во двор и пристрелите.
Сказала так и усмехнулась.
Существовала докторша моя на этом свете как-нибудь. Нет, квартира у неё обставлена прилично. Ковры, люстра разноцветная, побрякушки, телик. В ванной стиралка новая. Только я не про это. Отличалась Света от других. Не было в ней неотвязной мысли, которая в любой одинокой тётке сидит: как, мол, завтра жить буду, да с кем. У Светки по-другому выходило. Прошла неделя, и хорошо, и ладно. Готовила редко, на скорую руку. Схватит картошки в кулинарии, курицу отварит, вот тебе и все разносолы. Ну, друзья у нее были. Насчет этого надежная она.
Часто слышал, как подружку какую-нибудь лечиться пристраивала. Но ни слова про своих-то родных, есть они или нет, неизвестно, а я не спрашивал. С кошками бездомными вечно возилась. Все про таких кошек знают, многие жалеют, только никто домой не берёт.
Под хорошее настроение придумывала она прозвания для меня всякие. Сначала, например, был я просто «Костя-капитан». Потом надоело. «Шмагин, Шмагин… Нет, это не годится. Буду звать тебя Шпагин. Насквозь чтоб, навылет. Костя Шпагин. Звучит, правда?» Ну, а после того случая, с теткой двинутой, в кафе, сделалась Света скучная. Без улыбок, без выдумок, насквозь осенняя.
Раз я как-то позвонил. Она через два слова трубку бросила. Ждал, конечно, что пройдет. Неделю не видимся, другую. И тут взяла меня тоска. Привык я все же к ней. Но не станешь, как мальчишка, у дверей жаться. Что сделаешь. Ну, думаю, поноет, как зуб, да перестанет.
А в голосе следа нет от того, что вечером было. Пригляделся, у нее кисть бинтом замотана. Я вскочил, подхожу, обнять хотел, она выскользнула, резко так. В сторонку отошла, поморщилась. «С рукой-то что?» — «Неважно, неважно… Знаешь, Костя, ты поезжай домой. Сама справлюсь, всё прошло уже». Да где же, милая, прошло, если рука у тебя порезана, на столике ножницы медицинские, острее бритвы. И вата на полу валяется, вся в крови.
Но через минутку-другую слышу, пятки босые по полу шык-ш-шык. Папашка Светкин вернулся и на меня смотрит. Поморщился он, будто от кислого. И пальцем желтым к себе манит. Ладно, думаю, не съест, подхожу ближе. Он пыжился, пыжился. «Чего, спрашиваю, — надо-то тебе?» — «Ты Светочку привез?» Я кивнул. Оглядел меня опять и пальцами, — раз, лоб мне ощупал. И улыбнулся. Ну, дядя, этим не удивишь. Потрогал, так и на здоровье. А все же жду, не выкинет ли еще какой штуки. На вид хлипкий, если кинется, не велика важность, завернем. Но противно, как вот от вида калеки какого, холодком по сердцу тянет.
В отдельном альбоме помещались у неё фотки, только лица. Мужские, женские. Слева нормальные, а справа тот же человек, но будто гримасу корчит, щеки растянул или брови наморщил. Странное, надо сказать, зрелище. Возьмет Света иголки тонкие, примерится и вкалывает их по линиям особым, и на щеках, и у висков, и на скулах. Понятно, что фотке не больно, а все же смотреть противно.
